Начальный этап участия казахов в Крестьянской войне под предводительством Пугачева (осень 1773 года)
Казахи Младшего жуза приняли участие в Крестьянской войне под руководством Пугачева с сентября 1773 года. В исторической литературе сложилось мнение, что казахское население не сразу поддержало Пугачева, некоторую активность оно стало проявлять якобы лишь в 1774 году. Но ряд новых архивных данных дает возможность показать, что уже с сентября 1773 года казахские шаруа выступают на стороне повстанцев в районе Нижнеяицких укреплений. Здесь основной удар они обрушивают на царские крепости и правительственные войска. Нападения с целью захвата пленных и скота — пограничная барымта — также были, но они стали второстепенными.
Казахское население с первых же дней существования небольшого отряда повстанцев проявило огромный интерес к его действиям, ознакомившись в сентябре 1773 года с манифестом Пугачева. Наиболее раннее обращение Пугачева датируется 20 сентября 1773 года, в котором говорится: «Российского войска содержателя и великого государя, и всех меньших и больших уволи-тель и милосердной сопротивникам казнитель, больших почитатель, меньших почитатель же, скудных обогатетель и всему российскому государству Петр Федорович и пр., пр. и пр.
Киргизского войска содержателю Абулхаирову, приятелю и брату моему, имянной указ, и протчим моим верным слугам. Для осторожности вам объявляю. Когда всевышний господь бог мне даст волю, то я всех вас не оставлю и буду вас жаловать верно, нелицемерно землиою, водою и травами, и ружьями, и провиянтом, реками, солью и хлебом, и свинцом, от головы до ног обую. И моим верным слугам и войскам объявить: и будет от меня вольным и невольным всем моим, который меня почитающим, воля, чтоб и войска ваше не противились, что я обиду за них стоять, також и оне б для меня, великого государя, постарали бы. Которых непослушных казнить и ныне и впредь буду. И оное ваше в войске генералов и бояр не послушали б. Которые прежде служили, то их могу простить, вперед они того не могли делать. Кои прислать ко мне, великому государю, двухсот человек военных людей для нынешнего войска, и вы сами известны. Для вас неприятель, тож и для меня. В том сей мой именной указ объявляется всем.
Российской государь Петр третей руку приложил.
Написано при его императорском величестве 20 дня 1773 года».
Каким образом отнеслись казахи к появлению на Яике Е. И. Пугачева, как восприняли его призывы? Об этом рассказывает сподвижник Пугачева шаруа из Младшего жуза Карим.
Его воспоминания, в какой-то степени близкие к легенде, записал с его слов в 60-х годах XIX века С. Глебов (Гнедич).
В эти годы он совершил ряд поездок по Нижегородской, Казанской, Симбирской и Астраханской губерниям с целью сбора материала для этнографического сборника «Приволжские инородцы». В 1868 году С. Глебов (Гнедич) посетил Оренбургскую губернию, где изучал быт зауральских казахов, в результате чего был издан небольшой труд под названием «В кочевьях киргизов». Во время этой поездки он записывал интересные предания и заинтересовался часто упоминаемым среди оренбургских казахов именем Карима, о котором говорили, что он был сподвижником Пугачева и прошел с ним все победы и поражения до разгрома армии повстанцев под Царицыном летом 1774 года.
С. Глебов совершил двухнедельное путешествие в поисках Карима и встретился с ним на реке Иргиз, беседовал и впоследствии издал записанный им рассказ в Санкт-Петербурге.
Воспоминания Карима являются интереснейшим источником мемуарного характера и, как все источники такого рода, имеют свои положительные и отрицательные стороны. Источниковедческий анализ записи, сделанной С. Глебовым, очень сложен. Данные, переданные. Каримом, можно подразделить на две группы: первая из них включает сведения, которые не вызывают сомнения и подтверждаются другими источниками, а вторая — данные, достоверность которых подтвердить трудно, поэтому они носят более легендарный характер.
Остановимся на характеристике первой группы. Не вызывает сомнения летопись жизни Карима в 70—80-х годах XVIII века. С. Глебов оставил нам описание внешности Карима таким, каким он был во время их встречи, то есть в 60-х годах XIX века: «Карим был бодрый, здоровый старик. Ему на вид трудно было дать столетие. Чистые блестящие глаза его сверкали из-под белых нависших бровей, как яркие искорки… Своевластие в нем отражалось даже по его манере речи, которая не требовала возражений».
Карим был широко известен в Младшем жузе и «уважаем всеми киргизами (казахами.— Н. Б.), потому что он любил свою Родину, не раз выступал на защиту ея против вторгнувшегося врага… Много пострадал за все это и теперь еще страдает… потому что его преследовали в стеgи за то, что он участвовал в бунте Пугачева». Нам не удалось установить род, к которому принадлежал Карим. В середине XIX века он кочевал как глава большой семьи особняком, с небольшим аулом в 10 кибиток по реке Иргиз.
Карим в своих воспоминаниях подчеркивал недовольство, нараставшее в казахском обществе накануне Крестьянской войны в связи с усилением колониального гнета со стороны царизма. С восшествием на престол Екатерины II в 1762 году в Казахстане ожидали значительных перемен: «Петра III заменила Екатерина II. В степи у нас стало бродить волнение. Все ждали чего-то нового». Карим, по всей вероятности, имел в виду надежды казахов на изменение законоположений 40—50-х годов, запрещавших кочевки у Яика, Каспийского моря и в междуречье Яика и Волги, которые остались неизменными и при новом правительстве. Среди казахов продолжало расти недовольство политикой царизма: «Привычные к вольной волюшке киргизы желали в те годы оставаться свободными, жить в степи, не подчиняться никому. А между тем с Москвы на степь шло желание овладеть ею, подчинить себе, сделать ее не киргизскою».
Карим знал о восстании яицких казаков в 1772 году и о появлении Пугачева, назвавшегося именем покойного императора Петра III: «На Яике поговаривали о каком-то царе. Его, говорят, признал один из местных казаков, бывший на Москве и видевший его там». Причины восстания яицкого казачества казахи трактовали по-своему, сближая с собственными мечтами: казаки, по их мнению, «также хотели своего царства в степи. Их умысел еще раньше нашего был известен самому» Пугачеву, который у них «хотел сам царствовать». Осведомленность казахского населения о событиях в Яицком городке подтверждается перепиской, которая установилась летом 1772 года между яицким казачеством и казахами Младшего жуза. Восставшее казачество просило население жуза помочь в борьбе с правительственными отрядами.
После подавления восстания в Яицком городке в 1772 году казахи знали о брожении, которое там продолжалось, и о том, что казачество что-то «замышляло против Москвы» (под Москвой подразумевалось центральное правительство). Карим утверждал, что казахи с интересом отнеслись к этим планам яицкого казачества, так как «всякое дело против Москвы было дЛя киргисца на руку». В это же время значительное влияние на настроения рядовой массы казахов оказывают широко распространявшиеся по аулам манифесты «нового государя», где «он обещал нам свои милости… обещал киргизам степь».
Карим утверждал, что под влиянием вышеперечисленных обстоятельств казахи потянулись на Яик, к Оренбургу, где их разместили в слободе за Яиком. Армия пугачевцев действительно была размещена в Бердской слободе, Сеитовой Каргале и соседних с Оренбургом крепостях Татищевой, Сакмарской и других.
Прибывшие казахи не сразу были допущены к Пугачеву, сначала им предложили принять присягу, а затем уже записали в войско. О том, что вновь прибывшие, вступая в повстанческую армию, давали присягу, имеются показания переводчика Я. Гуляева, присягавшего на верность Пугачеву вместе с Сейдали-султаном,
Судьба Карима для нас особенно интересна, так как он был выделен Пугачевым из массы рядовых казахов-пугачевцев и введен им в свое ближайшее окружение. Вероятно, Карим, рассказывая о своей службе в свите Пугачева, имел в виду его личную гвардию, о которой в источниках сохранились некоторые указания. Показания Карима дают возможность предположить, что гвардия при Пугачеве состояла не только из яицких казаков, а была пестрой по национальному и социальному составу и в нее входили те, «кто был вполне надежен, приняв присягу и доказав свою верность делу на практике». Карим вспоминает случай в одной из деревень Пензенской губернии, где местные крестьяне после расправы над помещиком просили Пугачева взять их в свиту, но он им отказал.
Гвардия, по словам Карима, распалась после поражения пугачевцев под Царицыном. Карим вместе с Пугачевым проделал весь путь от Оренбурга до разгрома армии повстанцев летом 1774 года. Достоверны и соответствуют исторической действительности этапы совместного пути Карима с армией пугачевцев во время ее похода по Уралу, Среднему и Нижнему Поволжью. Карим упоминал о продвижении войска от Оренбурга к Казани, Пензе и Царицыну. Наиболее отчетливо запечатлелись в его памяти события, действительно имевшие место в Казани и под Царицыном. Красочно и с большой подробностью описывал он эпизод покушения на жизнь Пугачева в Казани, пожар и грабежи в городе и вынужденное отступление повстанцев из крепости под напором правительственных войск. Карим запомнил слова Пугачева перед уходом из Казани: «Здесь нам нечего делать, пойдемте дальше, там, может быть, для нас будет счастья больше. А здесь нечего оставаться».
Скитания Карима после поражения Пугачева под Царицыном отражают судьбы многих повстанцев, избежавших плена. Карим рассказывал о себе: «Я едва ли не один избег плена под Царицыном. Все наши киргизы пропали без вести. Но я, пробравшись в калмыцкую степь, потом на рыбацких судах Каспийского моря переплыл на Яик и оттуда ушел в степь, где потом и попал к хивинцам и остался там 20 лет», откуда бежал, долго скрывал «от всех свою личность, но потом обнаружил ее. Да, это уже и было безопасно, потому что на Руси тогда славно царствовал Николай I».
В своих воспоминаниях Карим не отрицал присутствия казахских отрядов в армии Пугачева. Не упоминая об их количестве, он подробно рисовал настроения казахов-пугачевцев во время длительного похода с войском повстанцев, которые сомневались, если Пугачев у казаков «хотел сам царствовать, на кой же прах им потребовалось тогда идти на Оренбург, Уфу, Казань, Пензу, если они задумали царствовать в степи? Ну и царствовали бы. Так нет же, вот пошли на крепости, стали их брать и к себе присоединять.
Степные-то крепости, правда, нам (казахам.— Н. Б.) нужны были; важен также был и Оренбург, где мы думали основать главную киргизскую крепость. Но Казань, Уфа и Пенза — нам совсем не нужны были». Данное высказывание рядовых казахов очень правдиво, оно отражает одну из характерных черт Крестьянской войны — локальность движения, узкое, местное понимание повстанцами общих целей борьбы, о котором Карл Маркс говорил: «Крестьянская… масса никогда не выходила за пределы ближайших местных отношений и связанного с ними узкого местного горизонта». Не вызывает сомнения уважение и любовь, с которыми казахи-пугачевцы относились к своему предводителю, называя его в своей среде «нашим Петрусем».
Казахи с доверием относились к тому, что Пугачев выдавал себя за императора Петра III. Для них «новый государь» был символом новых преобразований, которые уничтожат старые, ненавистные порядки.
Царистские иллюзии трудящихся казахов ничем не отличались от наивной веры русского крестьянства в «хорошего царя», что являлось выражением их слабой сознательности, неспособности отказаться от уже существующих форм управления, мешало созданию повстанцами четкой политической программы.
Если высказывания Карима о настроениях рядовых казахов в период Крестьянской войны и его биографии, несмотря на отсутствие в ней хронологических рамок, не расходятся с исторической действительностью и не вызывают сомнения, то рассказ Карима о Пугачеве требует сугубо осторожного подхода. Описание Каримом внешности Пугачева не имеет особых расхождений с портретными зарисовками, сделанными другими современниками руководителя Крестьянской войны: «Человек этот был среднего роста, крепкого сложения, красивый на лицо; носил он среднюю бороду, был одет по-казацки… Властные распорядки его внушали мне уважение к нему. Это было похоже на то, что он мог отвечать своему имени. Его влиятельный вид подчинял нас себе».
Очень трудно проверить достоверность указаний Карима о том, что Пугачев знал казахский язык. Эту версию мы можем взять только в качестве гипотезы, в подтверждение которой можно выдвинуть лишь данные косвенного порядка.
Возможно, Пугачев и был знаком с одним из тюркских наречий, дававшим ему возможность объясняться с татарами, башкирами и казахами. От природы он был наделен недюжинными способностями, и вероятно, что за время своих скитаний по Оренбургским степям он освоил определенный комплекс слов, необходимый для разговорной речи. Наличие в ставке Пугачева переводчика восточных языков не опровергает предположения, толмач был необходим, если учесть, что руководитель повстанцев не умел ни читать, ни писать. Точно установлено, что ряд полковников в армии восставших знали татарский язык, например Петр Хрипунов.
Карим, указывая, что Пугачев «хорошо руководствовался» в казахском языке, подчеркивал, что чаще он говорил по-русски, а иногда «переходил на неизвестный нам тогда язык малорусский». Эти детали в воспоминаниях Карима заслуживают внимания, показывают его стремление не преувеличивать факт, а реально отображать действительность. И свое упоминание о знании Пугачевым казахского языка Карим дал не специально, а лишь к слову, когда вспоминал о разговорах последнего со старейшинами и рядовыми казахами-повстанцами. Пугачев «беседовал с нами по-киргизски. Он в этом случае был с киргизами очень прост. Обходительность его с нами была поразительно легкая. Нам это казалось более чем странным, так как мы привыкли к серьезному обращению с нами начальства… Когда ему нужно было воодушевить киргизов в задуманном им деле, тогда он постоянно обращался к нам с такой речью: «Мой возлюбленный народ! Бог избрал тебя для моего дела потому, что ты любим им, что твое великое будущее впереди… Я надеюсь на вас, как на самого себя; я уверен в вас, что вы мне станете служить верой и правдой, что не измените присяге, которую принимали мне».
Интересны подробности, сообщенные Каримом, о взаимоотношениях казахов с Пугачевым в повседневной жизни армии повстанцев. Пугачев в письмах-обращениях к казахскому народу обещал за помощь добычу, полученную в сражениях. Карим подтверждал, что Пугачев сдержал свое обещание: «От предстоящего набега нашего на соседние земли он обещал всю добычу нам. Он так и сделал потом, когда мы стали брать города: Оренбург, Уфу, Казань, Пензу и другие».
Казахские отряды, являясь боевыми единицами в армии Пугачева, по словам Карима, в промежутки между сражениями и походами были предоставлены самим себе и вели образ жизни, близкий к их повседневному: «У киргиза в обычае пользоваться чужой собственностью. А это не киргиз, который не ходит в степь на добычу. Нам было все позволено делать. Петрусь нам не запрещал ничего. У меня, говорил он, все вольные люди. Только знай меру этой воле. А то не пощажу! Говорит, если вы что против меня задумаете, спуску не будет, а если против врагов моих,— то делайте, что хотите».
Сложнее всего оказалось подвергнуть проверке ту часть воспоминаний Карима, где он утверждал, что Пугачев до начала Крестьянской войны в сентябре 1773 года долго жил в Казахстане и лично подготавливал здесь восстание. Это утверждение граничит с легендой. Крестьянская война 1773—1775 годов была по составу участников многонациональной, что подчеркивает общность причин, вызвавших взрыв, единое стремление уничтожить феодальный и национальный гнет. Пугачева ждали не только на Яике и в Поволжье. Казахам, мечтавшим о земле и воле, также нужен был Пугачев. Утверждение Карима, что Пугачев накануне восстания жил в казахской степи, представляет огромный интерес не только как факт, подтвердить который пока не позволяют имеющиеся у нас архивные данные, но и заслуживает пристального внимания как отражение процесса последующего осмысления рядовыми казахами событий Крестьянской войны.
Движение, охватившее Казахстан в 1773—1775 годах, только на отдельных этапах имело организационную связь с армией повстанцев и ее направляющим центром, отсюда и рождается естественное стремление народа в полубылях и полупреданиях усилить свою близость к Пугачеву, видеть в нем не только руководителя Крестьянской войны, но и лично своего предводителя, заинтересованного в казахах, в их помощи.
Можно предположить, что Карим в той части своих воспоминаний, где подчеркивает близость Пугачева к казахам, отходил от исторической действительности и отдавал должное представлениям, которые прочно сложились у его соплеменников о руководителе восстания. Тогда становится ясным подчеркивание Каримом восточных черт и привычек у Пугачева. «Долго живя в Киргизской степи, наш Петрусь узнал и все обычаи страны. Он, например, без ковра никогда не садился в своей палатке на землю. Эти обычаи киргиз он соблюдал очень строго… обедал на разосланном ковре. При этом у него играла за обедом киргизская музыка. Сложных блюд за обедом он не любил, ел только салму (род нашей лапши), жареную конину и жареную баранину… Сейчас было видно, что он, должно быть, долго жил в степи и совсем сроднился с нею».
Как стремление подчеркнуть близость Пугачева к казахам можно рассматривать рассказ Карима о том, что Пугачев, «долго живя в нашей степи… сошелся с одной киргизскою и начал жить с нею, как с женой своей. Та, говорят, возымела на него большое влияние и он отсюда стал расположен в пользу киргизов… Но это была не одна его жена… Он жил в степи по образу магометанина. Имея несколько жен, он обещал им хорошее будущее… Но что это было такое, он еще не говорил прямо».
Мы попытались проанализировать наиболее интересные, с точки зрения изучаемого нами вопроса, части мемуаров пугачевца Карима.
При всей своей противоречивости воспоминания Карима — это интересный документ, проливающий свет на отношение казахских шаруа к Крестьянской войне, к ее руководителю. Кроме того, в мемуарах, как в зеркале, отражается процесс осмысления казахами событий Крестьянской войны в последующие десятилетия, показывается, какой глубокий след в памяти народа оставили годы совместной борьбы с армией Пугачева против колониального гнета царизма.
Кочевой образ жизни казахов не изолировал их от основных событий эпохи, они в общих чертах знали о том, что происходит в России. Так, казахи знали об антиправительственных выступлениях яицких казаков и сочувствовали им. Об аналогичных настроениях среди казахов говорил 3 мая 1774 года на допросе Иван Мамаев, который был при Пугачеве тайным секретарем под именем Ивана Соколова. Он сообщил содержание одного из писем, посланных казахами Пугачеву. Казахи Младшего жуза обращались к руководителю восстания: «Что ежели он возшел на престол, то они иму рады и ожидают его благополучных успехов, почему и они бес помощи своей для завоевания Москвы и Петербурга не оставят».
Казахские шаруа уже задолго до начала восстания определили свое отношение к Нуралы-хану и крупнейшим представителям рода хана Абулхаира. Они ненавидели их за присвоение лучших пастбищ, частые незаконные грабежи и поборы, связь с ненавистной царской администрацией и единодушно поддержали осуждение Пугачевым Нуралы-хана и Айчувак-султана за то, что «неразумно усердствуя, России своих поданных приводят к разорению незаконно, за что они им будут казнены, а вместо того введен быть имеет им в то ханское звание и власть» сын Дусалы-султана — Сейдалы. Рядовые казахи ожидали, что с победой Пугачева и новым ханом, который отстаивая интересы казахов, будет независим от царской администрации, они сумеют найти «лучшее счастье на земле». Но общие цели борьбы казахам были неясны, хотя они и стремились понять их. Шаруа Младшего жуза Жалкандар Байтемиров, обрисовывая настроения рядовых кочевников в начале восстания, отмечает, что многими владели сомнения, так как еще конкретно не были известны намерения повстанцев, поэтому казахи, выслушав призывы Пугачева приехать в его войско, «к тому не склонились, опасаясь, егда они там разбойникам удержаны будут, то б, за таким их отлучением, домашним их и всему имению не последовало от российской стороны истребления». Казахские шаруа лучше стали разбираться в целях повстанцев с возвращением в первых числах октября Нуралы-хана с тысячным отрядом из-под Яицкого городка. Вернувшиеся казахи, будучи свидетелями начавшегося восстания, уже знали о том, что только часть казачества поддерживает царское правительство, а большинство — восставших.
Недовольные колониальной политикой самодержавия, казахи не могли не сочувствовать развернувшейся борьбе с царизмом, и поэтому, как «возвратились в домы свои, то и вымыслили, что некоторая половина яицких казаков находятся е. и. в. изменниками». Успехи Пугачева в начале октября при взятии царских крепостей и в сражениях с правительственными войсками при широком распространении манифестов в казахской степи способствовали росту сочувствия среди населения к повстанцам. В «одиночку и группами казахи потянулись к Яику, где находилась армия восставших.
Часть казахских отрядов влилась в армию Пугачева и делила вместе с ней как радость многочисленных побед, так и горечь поражений вплоть до разгрома повстанцев под Царицыном 25 августа 1774 года, но об этом будет говориться несколько позже.
Сейчас более подробно рассмотрим действия казахских отрядов, организационно не связанных с государственной военной коллегией войска Пугачева, так как они представляют значительный интерес, свидетельствуют о росте активности казахского населения под влиянием Крестьянской войны. Население Младшего жуза хорошо знало от своих посланников, специально посещавших лагерь восставших, о борьбе пугачевцев с правительственными войсками. Казахские отряды оказали большую помощь Пугачеву, косвенно и непосредственно помогая при осаде Оренбурга: не пропускали через степь к городу продовольственные обозы, вступали в сражения с правительственными войсками, посланными из Центральной России в помощь осажденным, и парализовыва-ли действия местных гарнизонов, лишали их средств передвижения, угоняя лошадей, не выпускали на полевые работы, за продовольствием и водой.
Район действия самостоятельных казахских отрядов осенью 1773 года имел четкие очертания и тяготел к Верхнеяицкой и Нижнеяицкой линиям от Гурьева до Илецкого городка. Стремление казахов уничтожить военные укрепления по Яику, которые были плацдармом царизма при проведении его колониальной политики, имело ярко выраженный антиправительственный характер, целью которого было уничтожение главного препятствия на пути к жизненно необходимым пастбищам в прибрежной полосе у Каспийского моря и в междуречье Яика и Волги. Об этом намерении казахов донес атаману Никите Бородину казах Джаур, подданный Ералы-султана: «У всех кочующих ниже по Яику-реке во многих киргисцах злое предприятие есть, чтоб российские крепости и форпосты во всех местах в одно время ныне же разбить и линию открыть для того, чтоб им вольно было на внутренней стороне скот свой содержать». В октябре казахи начали массовую перекочевку через Яик, которой казаки оказались не в силах воспрепятствовать. Атаман Бородин писал в Яицкий городок, что во вторую половину нoября казахи, перейдя Яик, расположились между Котельным форпостом и Гурьевским редутом «так множественно, что де через полагаемое между теми форпостами расстояние на ста семидесяти верстах едва вмещаются, оные киргисцы ездя по той внутренней стороне большими собраниями и совсем вооружены злодейские свои предерзости нападением на тамошние форпосты весьма умножают; так что де из-за них форпостным казакам и за сеном и за дровами почти выпуску не дают и на коих де нападая бьют беспощадно, грабят и в плен увозят, да и скот без остатку отгоняют, а сено казачье не только на степной, но уже и на внутренней стороне без остатку Травят и жгут». Казахи самовольно уничтожили существовавший запрет о переходе через Яш на русскую сторону, где находились необходимые для скота тучные пастбища. Вооруженные отряды сумели обеспечить им этот переход, вступая в сражения с казаками, стремившимися препятствовать перегону скота. Желая гарантировать и дальнейшее безопасное пребывание своих семей и многочисленного скота в междуречье Яика и Волги, казахские отряды все активнее вели наступление на степные крепости.
Первые тревожные сообщения от местных начальников об активизации действий казахских отрядов по линии относятся к концу сентября 1773 года. Уже 24 сентября комендант Красногорской крепости, видя многочисленные отряды казахов в степи, срочно просил подкрепления у атамана Сакмарской станицы Донского, и тот выслал ему на помощь 120 казаков. 24 сентября 1773 года многочисленный казахский отряд из Байбактинского рода напал на Сахарную крепость, после небольшого сражения казахи отступили от крепости, но при этом перебили караул из 20 казаков. Тревожные сообщения шли из Озерной крепости от коменданта Корфа, который от бежавшего из плена солдата из татар Кузара Мулла-каева узнал, что в 15 верстах от города на речке Верден-ке казахи «в многочисленном собрании стоят с намерением напасть на Озерную крепость и разбить оную». Комендант Корф посылал за помощью в Воздвиженскую крепость к коменданту Дубинину, но безрезультатно: там недавно побывал отряд пугачевцев, а все дороги были перекрыты казахскими отрядами. 31 сентября 1773 года подполковник Могутов сообщал в Оренбург: «Как самозванец Пугачев из Нижней Озерной в Татищеву крепость пошел, спустя три дня, казахскийотрядсрек Берденки
и Чесноковки напал на Озерную крепость, перебил пикеты и после сражения у крепостного вала отступил».
Наиболее упорное наступление казахских отрядов на пограничные крепости наблюдалось в ноябре — декабре 1773 года, когда армия Пугачева успешно осаждала Оренбург, одержала две крупные победы над войсками генерал-майора Кара и полковника Чернышева. Восстанием была охвачена вся Оренбургская, частично Самарская и Пермская губернии. Работные люди большинства уральских заводов примкнули к Пугачеву. Восстанием была также охвачена и Башкирия.
Полковник Симонов 23 ноября 1773 года доносил Сенату о том, что «живущие в Оренбургской губернии инородцы по их тяготению к самозванцу крайне ненадежны в деле защиты… и на киргисцов ни малейшей надежды нет, но сверх того и они для линии крайне опасны». Симонов не преувеличивал опасность со стороны казахов. Если раньше казахские отряды совершали нередко нападения на слабозащищенные селения с целью захвата добычи, то теперь они перенесли упор в своей борьбе на сильные пограничные крепости и регулярные войска. С трудом удалось отстоять Илецкий городок. Свидетелем упорного сражения между гарнизоном и казахским отрядом оказался отставной казак Иван Петров, который поставил об этом в известность 23 ноября 1773 года полковника Симонова, и местная жительница Авдотья Ивановна, указавшая, что Илецкий городок осаждал отряд казахов из 200 человек, имевших лагерь на реке Хобде. Казахские отряды держали в осаде военные укрепления к югу от Оренбурга. Симонов с тревогой пишет Рейнсдорпу в октябре 1773 года, что казахи вели осаду крепостей и форпостов от Кулагиной крепости до Гурьевского редута… 17 октября 1773 года комендант Озерной крепости Корф сообщал в Оренбург о нападении казахских отрядов на крепости Красногорскую, Ильинскую, Губерлинскую и Каракулинскую, о людских потерях в гарнизонах и угнанных конских табунах.
Казахские отряды действовали не только в районе пограничных укреплений по Яику, они доходили до укреплений на Волге. 29 декабря 1773 года астраханский губернатор Кречетников поставил в известность Коллегию иностранных дел о появлении казахских отрядов у крепости Черный Яр. Отряды были так многочисленны, а угроза их прорыва на нагорную сторону Волги, к Царицыну, так велика, что Кречетников для прикрытия города вызвал 1000 донских казаков во главе с полковником Грековым и предупредил о приведении в боевую готовность войск генерал-майоров Потапова, Багратина, полковников Брынка и фон Дица в Астрахани и Царицыне.
Если казахские отряды держали в постоянной тревоге гарнизоны крупных укреплений, то можно представить, в каком состоянии находились войска небольших форпостов. Есаул Саратовцев из Зеленовского форпоста неоднократно писал в Кулагину крепость атаману Бородину, что казахи держат его гарнизон в осаде и «многолюдными собраниями каждодневно приступ чинят». Командиры с Верхних Яицких форпостов жаловались на действия казахских отрядов, которые «во всех местах путь пресекли, а с Нижних де частей давно и рапортов нет». На основании многочисленных просьб командиров мелких укреплений Сенат в начале декабря 1773 года разрешил вывести гарнизоны в сильные крепости. К новому году небольшие отряды покинули на произвол судьбы Яманкалинский и Зеленовский форпосты, Гурьевский редут и «от чинимых от них киргиз-кайсак немалыми собраниями неоднократных злодейских приступов по способности вышли: первая в Баксайскую крепость, а другие — в Гурьев-городок и Тополинскую крепость. Положение гарнизонов по всей Нижней Яицкой линии было настолько сложным, что Симонов 20 ноября 1773 года вынужден был просить у Сената значительных подкреплений, основываясь на том, что «Яицкая линия тянется на 600 верст, а войска в гарнизонах малолюдны и почти все пешие». По решению Сената на пикеты у Яицкого городка и для усиления всей Нижнеяицкой линии было отправлено 300 человек. Это была значительная помощь, которую пришлось царскому правительству дать из опасений дальнейшего усиления волнений в Младшем жузе, хотя войска прежде всего нужны были осажденному Оренбургу.
Можно сказать, что осенью 1773 года прияицкая степь была под контролем казахских отрядов, местные войска были не в состоянии оказывать им серьезное сопротивление, а первые и немногочисленные карательные экспедиции царское правительство смогло отправить только в декабре 1773 года. Но даже эта мера не привела к существенному изменению обстановки в казахской степи. Местные власти были вынуждены признать свое бессилие, и губернатору Рейнсдорпу оставалось только ограничиться пустыми угрозами в переписке с казахскими феодалами и в обращениях к населению казахских аулов.
Подводя итоги самостоятельным выступлениям казахских отрядов осенью 1773 года, можно отметить известную целенаправленность в их действиях, устремленных за небольшим исключением на военные укрепления по Нижнеяицкой и Верхнеяицкой линиям и принявшим форму упорной борьбы с гарнизонными войсками, что отличало их от пограничной барымты предшествующих лет.
Выступления казахов в начальный период Крестьянской войны можно рассматривать как народный стихийный протест против колониальной политики самодержавия. Важно отметить, что эти выступления проходили без участия крупных феодалов, занявших в большей части выжидательную позицию до 1774 года, за исключением семьи Дусалы-султана, поддержавшего Пугачева из корыстных соображений. Ни на первом этапе, ни в 1774 году движение казахов Младшего жуза не носило антифеодального характера, проявившегося лишь в 1775 году, на что имеется ряд причин. Для их выяснения необходимо проследить позиции казахских феодалов с первых дней восстания и их отношения с руководителем Крестьянской войны.
Инициатива установления контакта повстанцев с казахами Младшего жуза принадлежала Пугачеву. Важно, что он, подготавливая восстание, пытался поднять его среди казахов через крупнейших феодалов и хана. Это объясняется тем, что Пугачев знал и учитывал влияние традиции в кочевом обществе, надеялся, что через степ-ных правителей легче будет добиться поддержки народа. Но связи Пугачева с казахскими феодалами были огра-ничены. Источники подтверждают личные контакты руко-водителя восстания с Нуралы-ханом, семьей Дусалы-султана и отчасти с правителем рода Жетыру Айчувак-султаном. Совершенно-отсутствуют указания не только на сношения с Пугачевым, но и причастность к движению других султанов Младшего жуза, например Ишима и Шуралы. Если учесть, что султаны Ишим и Шуралы кочевали в районе Сыр-Дарьи, территориально удаленном от центра восстания, можно понять выбор Пугачева, установившего контакт только с теми казахскими правителями, роды которых кочевали по соседству с Яицким городком и Оренбургом.
Первое свидание Пугачева с Нуралы-ханом происходило не позднее 10 сентября 1773 года. Вероятнее всего, что Пугачев отправился на эту встречу из лагеря на реке Усихе, где повстанческий отряд укрывался накануне восстания, начавшегося 16—17 сентября на Толкачевых хуторах. Кочевья Нуралы-хана находились рядом с лагерем повстанцев, всего в трех верстах от левого берега Яика.
Так как обе стороны были заинтересованы в сохранении секретности, свидание произошло без огласки, тайно. Сохранился документ—«сказка» переводчика Толкачева, бывшего у Нуралы-хана по заданию Астраханской губернской канцелярии, который проливает свет на это интересное событие. Толкачев много беседовал с населением Младшего жуза, и особый интерес представляет его разговор с приближенным Нуралы хана казахом Урманом, который был свидетелем пребывания Пугачева у Нуралы-хана и сумел описать его внешность: «Похож на бурлака, в черном худом кафтане, в шляпе, в лаптях, лицом смугловат, борода темно-русая, возраста среднего». На это первое свидание Пугачев прибыл в аул к Нуралы-хану с 20 яицкими казаками. Умышленно скрыв своё имя, он поручил вести переговоры атаману, надеясь заручиться поддержкой казахов прежде, чем поднимать яицких казаков. Пугачев и его спутники жили в ауле несколько дней, занимали две кибитки, хан посылал им ежедневно баранов и кумыс. Ряд данных подтверждает правдивость описанных событий. Пугачев, уехав из аула хана, через некоторое время прислал к нему двух человек: одного «в бурке, борода черная, а другой вид, показующий молодым человеком». Урман, который вышел вечером в степь, чтобы проверить табун, встретил их и проводил к Нуралы-хану. По дороге в аул посланцы Пугачева рассказали Урману, что император Петр III (так Пугачев называл себя) «у вас там был, только де вы его не узнали». Через посланцев Пугачев просил повторно Нуралы-хана о помощи, о присылке одного из сыновей и уверял, что к нему «идет помощь из Казани, из Самары и из протчих мест».
Для выяснения, действительно ли в его ауле был император Петр III, и наблюдения за ходом развивавшихся событий с посланниками Пугачева поехал мулла Забир — казанский татарин, бежавший к Нуралы-хану из Яицкого городка, когда туда прибыл с карательным отрядом генерал Фрейман. Мулла вез с собой подарки для Пугачева: «лошадь, гнедого мерина, саблю с чекан посеребренною оправою, халат бумажный», что показал на допросе казак из татар Уразгильда Аминов, встретивший муллу Забира на урочище Золотом и ездивший с ним на реку Усиху. Но 16 сентября Пугачев уже уехал оттуда на Толкачевы хутора, в старом лагере был оставлен старик Василий Плотников, который подсказал мулле, где он найдет Пугачева. Встреча произошла при урочище Кушуме у Верхнего Багданского отрога. У. Аминов, сопровождавший муллу Забира, утверждал, что к этому моменту с Пугачевым было до 500 казаков, отряд имел 15 знамен и 4 пушки. При свидании мулла Забир передал Пугачеву подарки и сообщил, что он прислан «поклонитца, а притом и вас (Пугачева.— Я. Б.) посмотреть для того, что я бывал в Москве и в Петербурге и государя видел». Пугачев живо заинтересовался словами муллы, и между ними произошел разговор. «Что, узнал ли ты меня, что я, государь? Как не узнать? Я узнал, что ты государь. Мирали (так в тексте, а следует — Нуралы.— Я. Б.) де хан приказал ваше величество просить, чтоб вы написали к нему письмо». О разговоре муллы Забира с Пугачевым сообщает на допросе 4 ноября 1774 года в Яицком городке казак Шкваркин, он же утверждает, что Пугачеву не столько была нужна помощь Нуралы-хана, сколько для «славы такой, что ему и уже орды приклоняютца». Вернувшись, мулла Забир рассказал хану об увиденном и о том, что в ауле Нуралы в начале сентября под видом бурлака был действительно руководитель повстанцев. Это сообщение окончательно убедило хана, что «бывший при вышеупомянутом атамане бурлак в худой одежде, конечно, был он, самозванец».
Если в первый раз Пугачев посетил Нуралы-хана тайно, то во второе посещение в декабре 1773 года он прибыл в ханский аул, как подобает подлинному императору: его сопровождал большой отряд, чем он надеялся окончательно склонить на свою сторону правителя Младшего жуза. Источники о времени вторичного пребывания руководителя повстанцев в жузе указывает следующее: «Пред самым зимним временем», что совпадает с отъездом Пугачева из-под Оренбурга, где уже два месяца продолжалась осада, к Яицкому городку. О втором свидании сохранились показания двух человек: Т. Сеитку-лова и Б. Умюрбаева. Т. Сеиткулов был подвластным зятя Нуралы-хана Турмамета Басурманова и кочевал с ним недалеко от Оренбурга в местечке, называемом Атрау. Он утверждал, что глубокой осенью «от Яицка, казачьего городка, был в приезде к Нуралы-хану в числе четырехстах человек российских, чуваш, черемис, башкир, татар и калмык, называющийся российским ханом (что разбойник Пугачев), со объявлением, яко он российского даря сын». Казах Байтман Умюрбаев, кочевавший вместе со старшиной Исенкубаком Джулдубаевым летом вдоль Яика, а зимой между Гурьевом и Сорочиковской крепостью, лично видел, как «пред самым зимним временем от Яицкого казачьего городка был в приезде к Нуралы-хану в числе четырехсот человек разного звания людей, яко-то: чуваш, черемис, башкир, татар, калмык, называющейся русским ханом для утверждения с ним, ханом, дружбы». Не касаясь содержания переговоров, о чем будет сказано ниже, можно отметить различный национальный состав участников в отрядах, сопровождавших Пугачева, что наглядно по характеру отличает первый месяц Крестьянской войны, когда движение было казачьим, от последующих, когда восстание становится многонациональным. Казахи отметили эту разницу, что, без сомнения, положительно сказалось на их дальнейшем участии в КРестьянск°й войне.
Чтобы полнее представить содержание переговоров Пугачева с Нуралы-ханом, необходимо привлечь для исследования переписку, завязавшуюся между ними с сентября 1773 года. Первое письмо к Нуралы-хану посоветовал Пугачеву написать татарин Идыр Бахмутов, присоединившийся к отряду на реке Усихе. Письмо было написано его сыном Болтаем и отправлено с У. Аминовым, сопровождавшим муллу Забира в лагерь Пугачева. Содержание первого письма следующее: «Я вам всеми-лостивейший государь купно и всех моих поданных и прочая, и прочая Петр Федорович сие мое имянное повеление киргиз-кайсацкому Нуралы-хану для отнятия о состоянии моем сумнения сего дня пришлите ко мн(е) одного вашего сына солтана со ста человеками и в доказательство верности вашей с посланным сим от нашего величества к вашему степенству ближними нашими Уразом Уминовым с.товарищи». По прибытии Аминова к хану ему было поручено передать на словах, что у Пугачева «войска до шести тысяч человек, а притом бы и он хан прислал к нему с сыном своим киргизцов до ста человек». Поручение Пугачева не было выполнено, Аминов был схвачен у Яицкого городка.
Второе письмо было послано с муллой Забиром. О содержании этого письма на допросе в июле 1774 года сообщил его составитель яицкий казак И. Бахмутов: «Давал он хану о себе знак, что он государь Петр Федорович вступает опять на царство и что просил прислать к нему военных людей и чем можно скорее. Если же кто из его ханского владения желает ему служить, те бы к нему приезжали и за то обещал его жаловать землями и водами». Устно Забиру было приказано Пугачевым передать Нуралы-хану: «Естли-ж он, хан, о сем верить не будет, то б приехал ко мне сам или б прислал бы сына и посмотрел, как я буду чинить на Яике нападение, и если де я Яик возьму, то допущу его, хана, с его войсками для получения добычи». Анализируя переписку Пугачева с Нуралы-ханом за сентябрь 1773 года, мы отмечаем два лейтмотива в ее содержании. Если один из них адресован лично к хану, отвечает его корыстолюбивым желаниям, то второй. перекликается с идеями пугачевского манифеста к казахскому народу. Поэтому переписку Пугачева с Нуралы-ханом нельзя рассматривать только как попытку договора с феодальной знатью, эта была еще и возможность общения с рядовой массой казахских аулов.
Оказались ли действенными переговоры и переписка Пугачева с Нуралы-ханом? На этот вопрос можно ответить утвердительно. Хан оставался верен царскому правительству, несмотря на встречу с Пугачевым. Поведение правителя Младшего жуза начинало меняться, когда возвращается мулла Забир, сообщивший, что повстанцы начинают большие действия под Яицким городком. Нуралы понимал, какую ценность для царской администрации представляет крупнейшая крепость на Яике, и знал, что смелые планы и возможная победа пугачевцев могли повлечь за собой большие перемены, поэтому он «собрав из своих людей несколько войска, послал для точного разведывания и смотрения к Яику». Колебания хана отражает и письмо к Рейнсдорпу от 24 сентября 1773 года, где он просит разрешить возникшее у него сомнение: «Мы, на степи находящиеся люди, не знаем, сей ездящий вор ли, или реченой государь». Попытка хана выяснить личность «нового государя» небеспочвенна, так как до него еще в 1762 году дошли некоторые слухи о насильственной смерти императора Петра III. Поэтому, когда 7 августа 1762 года в его аул прибыли поручик И. Ураков и переводчик Я. Гуляев для приведения казахов к присяге по случаю восшествия на престол Екатерины II, он пытался выяснить через них «о бывшем императоре, каким образом ево не стало». Не рассеял подозрений Ну-ралы-хана и мулла Забир. Во время поездки к Пугачеву он удостоверился, что тот был в ауле Нуралы-хана в начале сентября 1773 года, но установить его портретного сходства с императором Петром III, которого видел еще при жизни в Петербурге, он не смог.
Местная администрация постаралась развеять сомнения Нуралы и поспешила уверить его, что «новый государь»,— самозванец «Пугачев, беглый казак и злодей и чтоб ему ни в чем не верили». Письмо из Оренбурга не изменило настроений Нуралы-хана, он продолжал колебаться и поддерживал отношения как с Пугачевым, так и с царской администрацией. Наиболее ярко неопределенность позиций Нуралы-хана проявилась во время первой осады пугачевцами Яицкого городка в конце сентября 1773 года. В ауле хана стояли наготове 1000 вооруженных воинов, которые крайне были нужны как Пугачеву, так и защитникам Яицкого городка. Нуралы, выжидая дальнейшего развития событий, отправил отряд к Яицку, но решительных действий не предпринимал. В письмах к Пугачеву он ограничивается обещаниями: «Сколько силы моей достигнет, непременно служить буду». Одновременно хан ведет переговоры с комендантом Яицкого городка Симоновым, опасавшимся за ослабленные изменой казачьи посты на кордонной линии по Яику, что ставило под угрозу Астраханскую губернию. Но помощи от Нуралы Симонов получить не смог, так как хан ставил перед ним ряд условий. Эти притязания были незначительными, но при сложившихся обстоятельствах трудно выполнимы для Симонова. Просил Нуралы о следующем: вернуть 1050 лошадей, отогнанных башкирами Ялгаибаилинского рода у казаха Именбая; освободить джагалбайлинца Шагира Батырева, наказать убийцу двух казахов у Илецкой защиты, а также починить мост для перехода через Яик.
Симонов, ожидая подкреплений из Центральной России и сомневаясь в верности хана, отказался от его помощи и запретил исправлять мост для переправы.
Нуралы-хан продолжал бездействовать, пристально наблюдая за действиями Пугачева во время первой осады Яицкого городка. 18 сентября 1773 года отряд повстанцев подошел к стенам крепости, гарнизон которой приблизительно состоял из 3000 человек, что во много раз превышало численность небольшого отряда Пугачева, включавшего не более 400 человек. Пугачевцы дважды пытались взять городок, но, не имея артиллерии, вынуждены были отступить.
Нуралы-хан был подробно осведомлен от лазутчиков о неудаче Пугачева под Яицким городком, и его позицию в сентябре 1773 года можно определить как полностью нейтральную.
Несколько иных планов придерживался двоюродный брат хана Дусалы-султан. Пугачев после первой и неудачной попытки в первых числах сентября договориться с ханом отправился сразу же от него к Дусалы-султану, кочевавшему недалеко от Яицкого городка. Переводчик Толкачев, специально интересовавшийся причинами, по которым Дусалы-султан примкнул к восстанию, узнал следующее: султан, не являясь прямым наследником линии хана Абулхаира, был урезан царским правительством в правах, не мог стать ханом, поэтому «по злобе ево на Нуралыхана в том, что имеет он у себя во владении малое число кайсак, а второе — обольстясь, по лакомству своему на ево (хана.— Н. Б.) место, по истреблении его и в награждение деньгами, а более для получения себе добычи» согласился с планами Пугачева. О переговорах Дусалы-султана с Пугачевым рассказывает Т. Сеиткулов — подданный зятя Нуралы-хана. Руководитель повстанцев хорошо был принят султаном и «в разорении российских городов намерение ему объявил, который в том не в чем ему не препятствовал, но еще и поощрял. Почему тот разбойник и просил Дусали-солтана, чтоб он ради самоличной видимости ево, разбойника, с российскими людьми военною рукою поступка ехал с ним, разбойником, с коим он, Дусали-солтан и ездил. Однако при нападении на казачей Яик-городок ни с которой стороны удачи не было. Почему, отступая, разбойник от сего города и отпусти от себя Дусали-сол-тана в его кочевье, сам пошел ко Оренбургу». К этому времени, приблизительно к 17 ноября 1773 года, относится письмо-манифест на имя Дусалы-султана от Пугачева: «Божиею милостью мы, великий император и самодержец всероссийский, всемилостивейший, правосуднейший, грознейший и страшнейший, прозорливый государь Петр Федорович прежний и пр., и пр., и пр. Сим нашим высочайшим указом всем нашим верноподданным и нам истинную веру подавающим людям, а особливо в нашей верной службе находящемуся Абулхаир-хана киргис-кайсацкому сыну Досали-салтану, чрез сих нарочно посланных от нас посланцев, сей наш высочайший указ объявляется, дабы об оном каждому было ведомо. Если нам господь всевышний да поможет целости и благополучию, то, действительно, вы землею, водою, лесами, оружием, свинцом, провиантом, одеждою и всяким съестным припасом и деньгами от головы до ног от нас снабжены и пожалованы будете, только б из вас никто ни в которую сторону не передавался, а поступали б все нам верноподданный в силу сего посланного нашего указа без проступка. А в противности поступка всех, от первого до последнего, в состоянии мы рубить и вешать, дабы никто к искушению диявольскому себя не предавал, генеральских и боярских речей не слушался. Естли же вы ныне при сем случае ко мне с двести человек пришлете, то оным мы весьма будем довольны, для того, что, как на тебя, так и на нас, злодеев весьма много, от которых да сохранит нас господь бог. Однако, напротив того, должны и мы стараться таковых ко мне склонить и покорить, для чего и сей наш высочайшей указ за подписанием нашей руки с приложением печати к вам послан. При окончании подписано: Я, великий Петр Третий, своеручно подписую».
Пугачев направляет манифест лично Дусалы-султану, но. по содержанию документа ясно, что написал он его для подданных султана. Содержание его также полностью перекликается с первым обращением Пугачева к казахскому народу, написанным 18 сентября 1773 года. Руководитель повстанцев надеялся, что через султана легче будет распространить это обращение в казахских аулах и поднять народ на борьбу.
Источник : Казахская электронная библиотека
